Жизнь и судьба Осипа Мандельштама в письмах и воспоминаниях его жены Надежды Яковлевны

«Я рожден в ночь с второго на третье января в девяносто одном ненадежном году» — выкрикнул поэт под конец жизни.
Следующий, еще более ненадежный век превратит 3 января 1891 года в 15 января — когда мы и отмечаем день рождения великого поэта. И по этому случаю хотим напомнить еще раз о книге Надежды Яковлевны Мандельштам, жены поэта, которой, по словам Бродского, «удалось, казалось бы, невозможное — переупрямить время, переломить страшный ход событий и сохранить, спасти архив поэта»

Текст: Наталья Соколова/РГ
Обложка и фрагмент книги предоставлены издательством

«Посмотрим, кто кого переупрямит…»: Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах. — М.: «АСТ», «Редакция Елены Шубиной», 2015.

Этот уникальный сборник был презентован на прошедшей в Москве в ноябре прошлого года ярмарке интеллектуальной литературы Non/fiction и посвящен вдове поэта Осипа Мандельштама. Без этого семисотстраничного труда было бы трудно говорить о сталинском времени, о России XX века.

Надежда Яковлевна Мандельштам - плоть от плоти и дух от духа Осипа Эмильевича Мандельштама, их судьбы сплетены в одну общую. Близкую подругу Анны Ахматовой, Надежду Яковлевну ждала непростая судьба: арест мужа, ссылка, его смерть в лагере, бездомность, война, кочевье. «Десятилетиями эта женщина находилась в бегах, петляя по захолустным городишкам Великой империи, устраиваясь на новом месте лишь для того, чтобы сняться при первом же сигнале опасности, — писал о ней Иосиф Бродский. — Статус несуществующей личности постепенно стал ее второй натурой. Она была небольшого роста, худая. С годами она усыхала и съеживалась больше и больше, словно в попытке превратить себя в нечто невесомое, что можно быстренько сложить и сунуть в карман, на случай бегства. Также не имела она никакого имущества. В годы ее наивысшего благополучия, в конце 60-х - начале 70-х, в ее однокомнатной квартире, на окраине Москвы, самым дорогостоящим предметом были часы с кукушкой на кухонной стене. Вора бы здесь постигло разочарование, как, впрочем, и тех, кто мог явиться с ордером на обыск». И, несмотря на это, она не утратила способности радоваться жизни и ничего не бояться. Ей удалось, казалось бы, невозможное — переупрямить время, переломить страшный ход событий и сохранить, спасти архив поэта, донести его стихи до сегодняшних читателей. Она запоминала стихи Мандельштама наизусть, во всех вариантах, со всеми исправлениями вопреки попыткам тех, кто хотел стереть память о Мандельштаме. В книгу вошла переписка Надежды Яковлевны, воспоминания о ней, архивные находки.

Открывают сборник стихи Осипа Мандельштама, посвященные или обращенные к Надежде. Второй раздел - письма уже Надежды Мандельштам, обращенные к Осипу.

В третий вошли тексты самой Надежды Мандельштам (ее письма и аудиоинтервью) и текстов о ней самой (воспоминания, письма, документы). В особый подраздел вынесен 1980 год - последний год жизни Н. Я., вобравший в себя ее смерть, а с захватом 2 января 1981 года - и похороны.

Четвертый раздел книги - «Надежда Мандельштам: попытки осмысления» - короткие эссе Д. Быкова, М. Чудаковой и А. Битова и статья Д. Нечипорука.

Мы приводим отрывок из книги «Посмотрим, кто кого переупрямит… »

Надежда Хазина (Мандельштам) - Осипу Мандельштаму: письма

<17/30 сентября 1919 г.>
Милый братик!
От вас ни единого слова уже 3 недели. <…> Не знаю, что с собой <…>.
Здесь есть журнал, редактор Мизинов, он просит Ваши стихи и разрешение напечатать Ваше имя в списках сотрудников.
Если вы согласны дать, можете телеграфировать мне заглавия стихов, я их дам, а деньги привезу или перешлю Вам.
<…> Знать, но ничего не писать - глупо.
Я ужасно волнуюсь, что что-нибудь случилось, бегаю целые дни за пропуском и ищу вагон, но не знаю, выезжать или нет. На днях пропустила отличную оказию. В смысле
денег я улажу дома - сегодня мои имянины, и я получу пару колец, которые продам, будет на дорогу и на месяц - 2 жизни.
Пожалуйста, дайте, наконец, знать ясно, ведь неприятно. Надя Х.
Подробности Вам расскажет Паня .
О Гришеньке тоже.
Жду телеграмму.

1 Пастухов Павел Георгиевич (1889–1960) - художник; с ним, вероятно, и было передано это письмо.
2 Предположительно Григорий Семенович Рабинович, петроградский знакомый О. М., упоминаемый им в очерке «Киев» как «Гришенька Рабинович, бильярдный мазчик из петербургского кафе Рейтера, которому довелось на мгновение стать начальником уголовного розыска и милиции» (см. о нем статью: О. Лекманов. «Страховой старичок» Гешка Рабинович: Об одном финском следе в «Египетской марке» Мандельштама // Russian Literature. 2012. Vol. LXXI. Iss. II. P. 217–220).

13/26 октября 1919 г.
Милый дружок!
Получила 13 октября телеграмму, отправленную 18 сентября. Здесь холодно и очень беспокойно. Страшно волнуюсь, как вы проедете. Здесь ходят всякие страшные
слухи о дороге, я очень трушу и волнуюсь. Посылаю вам письмо с Исааком . Вы его встретите в Харькове, он вам всё расскажет о том, как мы живем в Киеве. Очень прошу, перед отъездом дайте мне телеграмму, постарайтесь передать письмо. Сейчас дорог каждый день, если решили приехать, приезжайте скорее.
Очень скучаю, здесь страшно скверное настроение и вообще мрак.
Привет А. Э. , почему вы о нем ничего не пишете?
Надя.

1 Рабинович Исаак Моисеевич (1894–1961) - киевский театральный художник.
2 Мандельштам Александр Эмильевич (1892–1942), средний брат О. М., сопровождавший его в поездке на Украину и в Крым.

19 ноября 1931 г., Москва
Нянечка моя родная!
Я так и знала, что ты захворал, и всё беспокоилась, что тебя нет. Голуба моя, что с тобой? Как сердце? Смотри не расхворайся, а главное, не выйди слишком рано и ничего от меня не скрывай. Очень мне грустно, что ты больной.
Очень прошу, если к 4 часам поднимется t°, вызови врача. Не запускай. Есть ли деньги? Ко мне даже, если t° упадет - не приезжай - не пущу. Отлежись дома. Позвони (45–20)
Коротковой - расскажи про квартиру. Женя тебе расскажет о враче - все анализы дали благоприятный результат - о туберкулезе нет и речи.
Целую тебя.
Нелюша.
Надя.
Целую маму.

не позднее 27 декабря 1935 г.
<…>
У него свой подход, и он от него в переводе отказаться не может. И переводами он зарабатывать не может. Зарабатывать он может только своим литературным трудом: печатайте стихи, а не критикуйте переводы. Вообще переводчика Мандельштама; нет, а есть писатель М<андельштам>. У него шершавый Мопассан? Нет легкости и гладкости. Факт, что нет. М<андельштам> сам не легкий и не гладкий. В чужих шкурах ходить не умеет. Вот я - я переводчица - я умею. Попробуйте только охаять рассказы. А переводческую склоку заводить глупо и мелко.
Гораздо лучше признать, что ты плохой переводчик. Мне все предлагают то фунт Малларме, то кило Бодлера. Тут же у Луппола в кабинете предлагают. Я говорю: что вы!
Мандельштам абсолютно не умеет переводить стихов. Он 3 сонета Петрарки делал 2 месяца - подзаработал бы по 30 р. 50 к. в месяц. И вы бы забраковали за неточность. Где ему! Он даже Мопассана перевести не сумел. Вы лучше к Колычеву обратитесь или к Бродскому . Вот стихи его я в “Красную новь” передала, а переводы - это слишком сложно.
Ей-богу, сильнее, чем отстаивать роскошный перевод, требовать справедливости и признания и т<ому> п<одобные> глупости. Они поневоле признают переводчиком меня, а о тебе - должен быть поднят вопрос о твоем печатании во всей глубине. Во всяком случае - никакой псевдо-литературы. Сейчас все вопросы подняты и поставлены с достаточной точностью и остротой.
Так или иначе, получим ответ. Считай, что Старый Крым реален - отличное лето. А там видно будет.
Я, в общем, сейчас собой довольна - сделала и делаю всё, что можно. А дальше - только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.
Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом.
<…>

1 Речь идет о И. К. Лупполе.
2 Колычев (Сиркес) Осип (Иосиф) Яковлевич (1904–1973) и Бродский Давид Григорьевич (1895–1966) - поэты-переводчики.

2 января 1936 г.
<…>
Такой богатой, мирной, спокойной и веселой Москвы я еще никогда не видела. Даже меня она заражает спокойствием. <…> Вчера видела Всеволода . Соня мне звонила 10 раз, пока я собралась зайти (вполне сознательно) .
Большое впечатление от стихов. Особенно: чернозем, день стоял о пяти головах и венок . Цитируют.
Вернее, он цитирует. Спрашивает, куда я сдала стихи. Расспрашивает. Волнуется, читая заявление.
Он сейчас сильно у дел. Один из заправил. Я ничего его не просила. Наоборот, говорила, что хлопоты - нелепая и ненужная вещь. Он сам взялся выяснить, что могут сделать для тебя, вернее с тобой. Это очень показательно.
Сонька очень мила.
Радуюсь, что не вижу Пастернака.
Вчера в Известиях были его стихи. Чуть ли не после 5 лет молчания. Может, он тоже взыграет, как ты после своей пятил<етки> молчания? Только непохоже.
<…>

1 Вишневский Всеволод Витальевич (1900–1951) - драматург.
2 Вишневецкая Софья Касьяновна (1899–1963) - художница, киевлянка, подруга Н. Я. по учебе у А. А. Экстер, первая жена Е. Я. Хазина, брата Н. Я., потом - жена Вишневского.
3 Стихотворение О. М. «Не мучнистой бабочкою белой…».

22 октября 1938 г.
Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Осюша - наша детская с тобой жизнь - какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. Теперь я даже на небо не смотрю. Кому показать, если увижу тучу?
Ты помнишь, как мы притаскивали в наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем?
И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. Я помню, мы шли из бани, купив не то яйца, не то сосиски. Ехал воз с сеном. Было еще холодно, и я мерзла в своей куртке (так ли нам предстоит мерзнуть: я знаю, как тебе холодно). И я запомнила этот день: я ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды - это лучшее и последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка - тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и всё безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье - и как мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному - одной. Для нас ли неразлучных - эта участь?
Мы ли - щенята, дети, - ты ли - ангел - ее заслужил?
И дальше идет всё. Я не знаю ничего. Но я знаю всё, и каждый день твой и час, как в бреду, - мне очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я всё спрашивала, что случилось, и ты не отвечал.
Последний сон: я покупаю в грязном буфете грязной гостиницы какую-то еду. Со мной были какие-то совсем чужие люди, и, купив, я поняла, что не знаю, куда нести всё это добро, потому что не знаю, где ты.
Проснувшись, сказала Шуре: Ося умер. Не знаю, жив ли ты, но с того дня я потеряла твой след. Не знаю, где ты. Услышишь ли ты меня? Знаешь ли, как люблю? Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Я только говорю: тебе, тебе… Ты всегда со мной, и я - дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, - я плачу, я плачу, я плачу.
Это я - Надя. Где ты? Прощай. Надя

Надежда Мандельштам и о Надежде Мандельштам: Письма. Воспоминания. Очерки. Материалы к биографии

Павел Нерлер. Надежда Яковлевна Мандельштам в Струнине и Шортанды

1
С первой же киевской встречи в 19-м году 1 мая стало для Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной сакральной датой. Они вспоминали ее и в 38-м, в 19-ю годовщину киевской “помолвки”, в снежной западне Саматихи. «Ночью в часы любви я ловила себя на мысли — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след - смесь двух воспоминаний».
Под самое утро 2 мая постучали энкавэдэшники и разлучили их уже навсегда. “Мы не успели ничего сказать друг другу - нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься”. Так торопили и так спешили, что увезли Осипа Эмильевича даже без пиджака!
Сопровождать мужа хотя бы до Москвы жене на этот раз не разрешили: срок действия сталинского “чуда” 1934 года уже истек.
Только 6 или 7 мая Надежда Яковлевна сумела выбраться из Саматихи. И, по-видимому, сразу же после этого выехала в Калинин, где начиная с 17 ноября 1937-го по 10 марта 1938 года в пятистенной избе на 3-й Никитинской ул., 43, в доме рабочего-металлурга Павла Федоровича Травникова и его жены Татьяны Васильевны, они с Осипом снимали комнату.
В Калинине она забрала корзинку с рукописями: примерно половина архива Мандельштама, вторая половина была в Ленинграде у С. Б. Рудакова. Н. Я. понимала, что такой же “налет” неизбежно предпримут и органы, но сумела опередить и без того перегруженный аппарат НКВД. Два сотрудника областного управления НКВД - Недобожин-Жаров и Пук - также побывали у Травниковых, но только 28 мая 1938 года и без особого результата.
Из Калинина - через Москву и Саматиху - начинался уже крестный путь Осипа Мандельштама навстречу гибели у Тихого океана.
Ее собственный “крутой маршрут” после ареста и смерти мужа прошел через несколько промежуточных станций: Струнино - Шортанды - снова Калинин - Муйнак - Ташкент - Ульяновск - Чита - Чебоксары - Таруса - Псков.
Первые две из них (между ними были еще Москва и Ленинград) вобрали в себя те самые восемь месяцев 1938 года, что отделяли арест Мандельштама от его смерти.
Всмотримся попристальнее в эти восемь месяцев.

2
Всё это время Н. Я. прожила на положении “стопятницы” .
Самой первой и долгой станцией оказалось Струнино. Кто-то посоветовал ей попытать счастья устроиться по Ярославской дороге - той самой, по которой ежедневно шли на восток эшелоны с осужденными: тайная надежда встретиться с мужем хотя бы взглядами через зарешеченное окно тоже присутствовала в этом выборе.
Она начала с Ростова Великого: «…в первый же день я встретила там Эфроса . Он побледнел, узнав про арест О. М., - ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О. М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: «Это Эфрос великий, а не Ростов…» И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: «Уезжайте, нас здесь слишком много…»
Но неудача обернулась удачей: “В поезде, на обратном пути, я разговорилась с пожилой женщиной: ищу, мол, комнату, в Ростове не нашла… Она посоветовала выйти в Струнине и дала адрес хороших людей: сам не пьет и матом не ругается… И тут же прибавила: «А у нее мать сидела - она тебя пожалеет…» Поезда были добрее людей Москвы, и в них всегда догадывались, что я за птица, хотя была весна и кожух я успела продать. <…> …Я сошла в Струнине и отправилась к хорошим людям. С ними у меня быстро наладились дружеские отношения, и я рассказала им, почему мне понадобилась «дача» в стоверстной зоне. Впрочем, это они и так поняли.
А снимала я у них крылечко, через которое никто не ходил. Когда начались холода, они силком перетащили меня в свою комнату, загородив мне угол шкафами и простынями: «Чтобы вроде своей комнатки было, а то в общей ты не привыкла…»
Когда-то Иван Грозный охотился в этих диких местах и “приструнивал” из мушкета дикого зверя. Но и в 1938 году Струнино Владимирской области - маленький рабочий поселок, ставший в том же году даже городом, - на самом деле решительно ничем не отличался от деревни. Особенно летом, когда у хозяев и корова на выпасе, и огород, а в речке Пичкуре рыба, которую можно ловить хоть корзиной, а в лесу малина, которую можно набирать “профессионально” - двух-трехлитровыми банками.
Впрочем, шальная рыба и сезонная ягода не лучшая основа рациона. «Хозяева заметили, что мне нечего есть, и делились со мной своей тюрей и мурцовкой. Редьку там называли “сталинским салом”. Хозяйка наливала мне парного молока и говорила: “Ешь, не то совсем ослабеешь”. <…> А я носила им из лесу малину и другие ягоды».

1 «Стопятницы», «стоверстницы» - те, кому было запрещено проживать в Москве и не ближе, чем в 100 км от нее.
2 Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) был арестован в конце августа 1937 г. и в начале 1938 г. выслан на трехлетний срок в Ростов Великий. Судя по воспоминаниям Н. Д. Эфрос, его вдовы, режим пребывания был достаточно мягким.

Надежда Яковлевна Мандельштам (девичья фамилия Хазина, 30 октября 1899,Саратов, Российская империя - 29 декабря 1980, Москва, СССР) - русская писательница, мемуарист, лингвист, преподаватель, жена Осипа Мандельштама.
Н. Я. Мандельштам (урождённая Хазина) родилась 30 октября 1899 г. в Саратове в состоятельной семье крещеных евреев. Её отец, Яков Аркадьевич Хазин (ум. 1930), был присяжным поверенным, а мать, Вера Яковлевна Хазина, работала врачом. Надежда была младшим ребенком в многодетной семье. Кроме неё, в семье Хазиных росли два старших брата, Александр (1891-1920) и Евгений (1893-1974) и сестра Анна (ум. 1938). В начале XX в. семья переехала в Киев. Там, 14 августа 1909 г., Н. Я. поступила в частную женскую гимназию Аделаиды Жекулиной на Большой Подвальной, 36. Скорее всего, гимназия была выбрана родителями как наиболее близкое учебное заведение к месту проживания семьи (ул. Рейтарская, д. 25). Особенностью гимназии Жекулиной было обучение девочек по программе мужских гимназий. Успешно сдав вступительные испытания, Надежда, тем не менее, училась средне. Она имела 5 баллов по истории, «хорошо» - по физике и географии и «удовлетворительно» по иностранным языкам (латинский, немецкий, французский, английский). Кроме того, в детстве Надежда несколько раз посещала вместе с родителями страны Западной Европы - Германию, Францию и Швейцарию. После окончания гимназии Надежда поступила на юридический факультет университета Св. Владимира в Киеве, однако учёбу бросила. В годы революции училась в мастерской известной художницы А. А. Экстер.
1 мая 1919 года в киевском кафе «Х. Л.А.М» Н. Я. знакомится с О. Э. Мандельштамом.

26 мая 1934 года, на Особом совещании при Коллегии ОГПУ О. М. был приговорен к высылке на три года в Чердынь. 28 мая Н. Я. добилась разрешения сопровождать мужа в ссылку. Вскоре после прибытия в Чердынь, первоначальное решение было пересмотрено. Ещё 3 июня Н. Я. сообщила родственникам поэта, что Мандельштам в Чердыни «психически болен бредит». 5 июня 1934 г. Н. И. Бухарин пишет письмо И. В. Сталину, где сообщает о тяжелом положении поэта. В итоге уже 10 июня 1934 г. дело было пересмотрено и вместо ссылки О. Мандельштаму запретили проживать в 12 городах Советского Союза. Супруги спешно покинули Чердынь, решив обосноваться в Воронеже. Там супруги Мандельштам познакомились с поэтом С.Б. Рудаковым и преподавателем Воронежского авиатехникума Н.Е. Штемпель. С последней Н.Я. Мандельштам поддерживала отношения на протяжении всей жизни.
После второго ареста, произошедшего в ночь с 1 на 2 мая 1938 года, поэт был сослан в пересыльный лагерь под Владивостоком, где скончался от тифа.
После гибели мужа Надежда Яковлевна опасаясь ареста, несколько раз поменяла место жительства. Кроме того, она посвящает свою жизнь сохранению поэтического наследия мужа. Опасаясь обысков и ареста вместе с рукописями О. М., она заучивает стихи и прозу Мандельштама наизусть.
После начала Великой Отечественной войны Н. Я. Мандельштам вместе с матерью эвакуировались в Среднюю Азию. Сначала они проживали в посёлке Муйнак в Кара-Калпакии, затем переехали в колхоз возле села Михайловка Джамбульской области. Там весной 1942 г. их обнаружил Е.Я. Хазин. Уже летом 1942 г. Н.Я. Мандельштам при содействии А.А. Ахматовой перебирается в Ташкент. Предположительно это произошло около 3 июля 1942 г. В Ташкенте же она сдала экстерном экзамены за университет. В первое время Мандельштам преподавала иностранные языки в Центральном доме художественного воспитания детей. В мае 1944 г. начинает работать в Среднеазиатском государственном университете преподавателем английского языка.
В 1949 г. Мандельштам перебирается из Ташкента в Ульяновск. Там она работает преподавателем английского языка в местном пединституте. В феврале 1953 г. Мандельштам увольняют из института в рамках кампании по борьбе с космополитизмом. Поскольку увольнение практически совпало со смертью Сталина, серьёзных последствий удалось избежать.
Благодаря посредничеству влиятельного советского писателя А.А. Суркова, она получает место преподавателя в Читинском педагогическом институте, где работает с сентября 1953 по август 1955 г.
С сентября 1955 г. по 20 июля 1958 г. Мандельштам преподавала в Чебоксарском педагогическом институте, где даже заведовала кафедрой. В 1956 г. она защитила кандидатскую диссертацию по английской филологии «Функции винительного падежа по материалам англо-саксонских поэтических памятников» под руководством В. М. Жирмунского.
Летом 1958 г. Мандельштам выходит на пенсию и перебирается в Тарусу, небольшой город находящийся в 101 км от Москвы, что давало возможность селиться там бывшим политическим заключенным. Это сделало Тарусу популярным местом у дисседентствующей интеллигенции. Неформальным лидером в среде местной интеллигенции был К.Г. Паустовский, который, имея связи в Москве, смог привлечь внимание властей к проблемам провинциального города. В Тарусе Н.Я. Мандельштам начала писать свои "Воспоминания". В 1961 г., воспользовавшись послаблениями сверху, в Калуге был издан сборник "Тарусские страницы", где Н.Я. Мандельштам опубликовалась под псевдонимом "Яковлева".
В 1962 г., неудовлетворенная скромной пенсией, она устраивается преподавателем факультета иностранных языков в Псковский государственный педагогический институт, проработав там до 1964 г.

В ноябре 1965 г. Н. Я. удается перебраться в собственную московскую однокомнатную квартиру на Большой Черемушкинской улице, где она и прожила до конца жизни. В своей небольшой квартире она устроила что-то вроде общественно-литературного салона, который регулярно посещала столичная интеллигенция (Ю. Фрейдин, А. Синявский, С. Аверинцев, Б. Мессерер, Б. Ахмадулина и др.), а также западные слависты (С. Brown, J. Malmstad, P. Troupin и др.), интересовавшиеся русской литературой и творчеством О.Э. Мандельштама.
В 1960-е годы Надежда Яковлевна пишет книгу «Воспоминания» (первое книжное издание: Нью-Йорк, изд-во Чехова, 1970).
В начале 70-х выходит новый том мемуаров Н. Я. - «Вторая книга» (Париж: YMCA-PRESS, 1972), который вызвал неоднозначную реакцию. Незадолго до смерти Мандельштам за рубежом издается «Книга третья» (Париж: YMCA-PRESS, 1978).
Многие годы была близкой подругой Анны Ахматовой, написала мемуарную книгу о ней (первая полная публикация - 2007).

На протяжении 1970-х гг. здоровье Мандельштам неуклонно ухудшалось. Она редко выходила из дома, помногу отлеживалась. Однако до конца десятилетия Мандельштам была в состоянии принимать знакомых и близких у себя дома.
В 1979 году проблемы с сердцем обострились. Её активность пошла на спад, помощь оказывали лишь самые близкие люди. В начале декабря 1980 года, на 81-м году жизни, Мандельштам был прописан строгий постельный режим, вставать с постели запрещалось. По инициативе одного из самых близких людей, Ю. Л. Фрейдина, было устроено круглосуточное дежурство. Дежурить возле умирающей Мандельштам было доверено самым близким ей людям.
Ночью 29 декабря 1980 года в дежурство Веры Лашковой Надежда Яковлевна Мандельштам умерла. Отпевали Мандельштам по православному обряду, прощание с телом состоялось 1 января 1981 г. в церкви Знамения Божьей Матери. Похоронена 2 января 1981 г. на Старо-Кунцевском (Троекуровском) кладбище.
Взято с википедии

Надежда Яковлевна МАНДЕЛЬШТАМ

(1899-1980)

Надежда Яковлевна Мандельштам (Хазина) родилась 30 октября 1899 года в Саратове.
Отец - присяжный поверенный, мать - врач.
В детстве бывала в Германии, Франции и Швейцарии, получила хорошее гимназическое образование.
В начале 40-х годов сдала экстерном за университет и защитила диссертацию.
В 1919 году Надежда Яковлевна становится женой поэта Осипа Мандельштама. [Осип привез жену из Харькова]. "Жизнь моя, - писала она, - начинается со встречи с Мандельштамом."
В 1934 году, когда поэт был арестован, отправляется вместе с ним в Чердынь и Воронеж.
После второго ареста Мандельштама, в ночь с 01 на 02 мая 1938 года, и последующей смерти поэта в пересыльном лагере под Владивостоком Надежда Мандельштам посвящает свою жизнь сохранению поэтического наследия мужа.
В 60-е годы она пишет книгу "Воспоминания" (первое книжное издание: Нью-Йорк, изд-во Чехова, 1970), затем, в начале 70-х, выходит следующий том мемуаров - "Вторая книга" (Париж: YMCA-PRESS, 1972), а шестью годами спустя - "Книга третья" (Париж: YMCA-PRESS, 1978).
Умерла 29 декабря 1980 года в Москве. Похоронена на Кунцевском кладбище.
(Из проекта Фатеха Вергасова )

Фрагмент из книги Ирины Одоевцевой "На берегах Невы":



Шаги на лестнице. Мандельштам вытягивает шею и прислушивается с блаженно-недоумевающим видом.
- Это Надя. Она ходила за покупками, - говорит он изменившимся, потеплевшим голосом. - Ты ее сейчас увидишь. И поймешь меня.
Дверь открывается. Но в комнату входит не жена Мандельштама, а молодой человек. В коричневом костюме. Коротко остриженный. С папиросой в зубах. Он решительно и быстро подходит к Георгию Иванову и протягивает ему руку.
- Здравствуйте, Жорж! Я вас сразу узнала. Ося вас правильно описал - блестящий санкт-петербуржец.
Георгий Иванов смотрит на нее растерянно, не зная можно ли поцеловать протянутую руку.
Он еще никогда не видел женщин в мужском костюме. В те дни это было совершенно немыслимо. Только через много лет Марлена Дитрих ввела моду на мужские костюмы. Но оказывается первой женщиной в штанах была не она, а жена Мандельштама. Не Марлена Дитрих, а Надежда Мандельштам произвела революцию в женском гардеробе. Но, не в пример Марлене Дитрих, славы это ей не принесло. Ее смелое новаторство не было оценено ни Москвой, ни даже собственным мужем.
- Опять ты, Надя, мой костюм надела. Ведь я не ряжусь в твои платья? На что ты похожа? Стыд, позор, - набрасывается он на нее. И поворачивается к Георгию Иванову, ища у него поддержки. - Хоть бы ты, Жорж, убедил ее, что неприлично. Меня она не слушает. И снашивает мои костюмы.
Она нетерпеливо дергает плечом.
- Перестань, Ося, не устраивай супружеских сцен. А то Жорж подумает, что мы с тобой живем, как кошка с собакой. А ведь мы воркуем, как голубки - как «глиняные голубки».
Она кладет на стол сетку со всевозможными свертками. Нэп. И купить можно всё что угодно. Были бы деньги.
- Ну, вы тут наслаждайтесь дружеской встречей, а я пока обед приготовлю.
Жена Мандельштама, несмотря на обманчивую внешность, оказалась прекрасной и хлебосольной хозяйкой. За борщем и жарким последовало кофе с сладкими пирожками и домашним вареньем.
- Это Надя всё сама. Кто бы мог думать? - он умиленно смотрит на жену. - Она всё умеет. И такая аккуратная. Экономная. Я бы без нее пропал. Ах, как я ее люблю.
Надя смущенно улыбается, накладывая ему варенья.
- Брось, Ося, семейные восторги не интереснее супружеских сцен. Если бы мы не любили друг друга - не поженились бы. Ясно...

Творения:

Художница Наденька Хазина стала женой Осипа Мандельштама в мае 1919 года. Они познакомились в Киеве, когда ей было девятнадцать лет.

«Мы легко и безумно сошлись на первый день, и я упорно твердила, что с нас хватит и двух недель, лишь бы «без переживаний», – вспоминала она позже. – Я не понимала разницы между мужем и случайным любовником…
С тех пор мы больше не расставались… Он так не любил расставаться потому, что чувствовал, какой короткий нам отпущен срок, – он пролетел как миг».

Наденька Хазина (по свидетельству Анны Ахматовой, некрасивая, но очаровательная) родилась в Саратове в семье адвоката, ее детские и юношеские годы прошли в Киеве. Родители (судя по всему, люди отнюдь не бедные) возили ее в Германию, Францию и Швейцарию. Наденька прекрасно знала французский и английский языки, владела немецким, а испанский выучила позже – что-то понадобилось прочесть…

После окончания гимназии девушка занялась живописью. Но все перечеркнула ее встреча с Осипом Мандельштамом. Поженившись, они попеременно жили в Ленинграде, Москве, на Украине и в Грузии.

«Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно, – вспоминала А. Ахматова. – Когда ей резали аппендикс в Киеве, он не уходил из больницы и все время жил в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя ни на шаг, не позволял ей работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще, я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление».

Осенью 1933-го Осип Мандельштам наконец получил московскую квартиру – две комнаты на пятом этаже, предел мечтаний для того времени. До этого ему и Наде пришлось помыкаться по разным углам. Уже много лет его не печатали, работы не давали никакой. Однажды Осип Эмильевич сказал жене: «Надо менять профессию – теперь мы нищие».

Еще не умер ты, еще ты не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин,
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В роскошной бедности, в могучей нищете
Живи спокоен и утешен, –
Благословенны дни и ночи те,
И сладкогласный труд безгрешен…

«Когда Маяковский в начале десятых годов приехал в Петербург, он подружился с Мандельштамом, но их быстро растащили в разные стороны, – вспоминала Надежда Яковлевна позднее в своей книге. – Тогда-то Маяковский поведал Мандельштаму свою жизненную мудрость: «Я ем один раз в день, но зато хорошо…» В голодные годы Мандельштам часто советовал мне следовать этому примеру, но в том-то и дело, что в голод у людей не хватает на этот «один раз в день».

И – тем не менее… Как вспоминал поэт Виктор Шкловский: «Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся оставаться избалованным». Как правило, Мандельштам как должное принимал любую помощь, оказанную ему и его Наде. Вот цитата из воспоминаний другой его современницы, Елены Гальпериной-Осмеркиной:

«Осип Эмильевич посмотрел на меня небрежно, но и надменно. На язык слов это можно было перевести так: «Да, мы голодны, но не думайте, что покормить нас – это любезность. Это обязанность порядочного человека».

О молодой жене Осипа Эмильевича многие вспоминают как о женщине тихой и незаметной, безмолвной тени поэта. Например, Семен Липкин:

«Надежда Яковлевна никогда не принимала участия в наших беседах, сидела с книгой в углу, вскидывая на нас свои ярко-синие, печально-насмешливые глаза… Только в конце 40-х у Ахматовой на Ордынке я смог оценить блестящий едкий ум Надежды Яковлевны».

С мужем Надежде Яковлевне приходилось нелегко. Он был живым человеком, влюбчивым и довольно непосредственным. Увлекался часто и много, и, весьма ревнивый по отношению к жене, приводил в дом своих подруг. Происходили бурные сцены. С Надей, здоровье которой оставляло желать лучшего, обращался, судя по всему, пренебрежительно. Дошло до того, что отец поэта, навестив сына и застав его с двумя женщинами – женой и очередной любовницей с ласковым прозвищем Лютик, изрек: «Вот хорошо: если Надя умрет, у Оси будет Лютик…»

Судьба распорядилась иначе: Лютик, то есть Ольга Ваксель, натура увлекающаяся и эмоциональная, покончила с собой в 1932-м. А Надя… Надя осталась с Осипом.

Сегодня в большинстве публикаций семейная жизнь четы Мандельштамов показана в розовом свете: любящий муж, преданная жена… Надежда Яковлевна действительно была предана поэту. И однажды, измучившись двойственностью своего положения и покинув супруга с наспех собранным чемоданом, вскоре пришла обратно… И все вернулось на круги своя. «Почему ты вбила себе в голову, что обязательно должна быть счастливой?» – отвечал Мандельштам на упреки жены.

…Прочитывая жене свои новые стихи, Осип Эмильевич сердился, что она тут же их не запоминала. «Мандельштам не мог понять, как я могу не помнить стихотворение, которое было у него в голове, и не знать того, что знает он. Драмы по этому поводу происходили тридцать раз в день… В сущности, ему нужна была не жена-секретарша, а диктофон, но с диктофона он не мог бы требовать еще вдобавок понимания, как с меня, – вспоминала она. – Если что-нибудь из записанного ему не нравилось, он недоумевал, как я могла безропотно записывать такую чушь, но если я бунтовалась и не хотела что-нибудь записывать, он говорил: «Цыц! Не вмешивайся… Ничего не понимаешь, так молчи». А то, разойдясь, ехидно советовал послать в Шанхай… телеграмму следующего содержания:

«Очень умная. Даю советы. Согласна приехать. В Китай. Китайцам».

История ссылки поэта в Воронеж широко известна. В мае 1934 года за стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» его на три года сослали в Чердынь-на-Каме. Говорили, что нервный, слабый Ося «сдал» на Лубянке тех девять или одиннадцать человек, которым читал свои стихи, – среди них и близкий его друг Анна Ахматова, и ее сын Лев Гумилев, и поэтесса Мария Петровых, которой он был сильно увлечен. На тюремном свидании с женой он перечислил имена людей, фигурирующих в следствии (то есть названных им в числе слушателей), чтобы Надежда Яковлевна могла всех предупредить.

После хлопот Бориса Пастернака, Анны Ахматовой и других писателей Мандельштамам разрешили выехать в Воронеж. Кстати, это место они выбрали сами, очевидно, из-за теплого климата; им запрещалось жить только в двенадцати городах России.

После первого ареста Осип Эмильевич заболел, по словам Надежды Яковлевны, травматическим психозом – с бредом, галлюцинациями, с попыткой самоубийства. Еще в Чердыни поэт выбросился из больничного окна и сломал себе руку. Очевидно, разум его действительно помутился: арки в честь челюскинцев Осип Эмильевич посчитал поставленными… в связи с его приездом в Чердынь.

В мае 1937-го Мандельштамы вернулись домой, в Москву. Но одна из их комнат оказалась занята человеком, писавшим на них доносы, к тому же разрешения остаться в столице поэт не получил. Впрочем, до следующего ареста оставалось не так уж много времени…

В эти страшные годы, скрываясь от бдительного чекистского ока, Надежда Яковлевна бережно хранила все, что было написано ее мужем: каждую строчку, каждый клочок бумаги, которого касалась его рука. Как сотни тысяч жен «безвинно корчившейся под кровавыми сапогами Руси» (А. Ахматова), она обивала все пороги, выстаивала длиннющие очереди для того, чтобы хоть что-то узнать о муже. По тем временам ей повезло. Она узнала, «за что» и сколько лет получил ее муж, но не знала, куда его направили этапом из Бутырской тюрьмы.

Еще не ведая о смерти мужа, Надежда Яковлевна просила Берию о заступничестве…

Осталось ее письмо, адресованное Осипу Эмильевичу, «пронзительной силы человеческий документ», по определению приморского краеведа Валерия Маркова.

«Ося, родной, далекий друг! Милый мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет. Тогда это будет последняя память.
Оксюша – наша детская с тобой жизнь – какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь… И последняя зима в Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи…
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка – тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному – одной. Для нас ли – неразлучных – эта участь?..
Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я не умею сказать и сейчас. Ты всегда со мной, и я – дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, – я плачу, я плачу, я плачу. Это я – Надя. Где ты? Прощай. Надя».
«В те дни, когда писалось это письмо, О. Мандельштам уже находился во Владивостоке в пересыльном лагере (район нынешнего Морского городка), – повествует В. Марков. – Наверное, он чувствовал, когда рождались строки неотправленного письма. Иначе чем объяснить, что именно в эти дни, в двадцатых числах октября, он написал письмо брату Александру (Шуре), которое, к счастью, дошло до адресата.
«Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя…» – вопрошал в письме Мандельштам. Это были последние строчки поэта, прочитанные его женой… 27 декабря 1938 года, в наполненный метелью день, Осип Мандельштам умер на нарах в бараке № 11. Его мерзлое тело с биркой на ноге, провалявшееся целую неделю возле лагерного лазарета вместе с телами других «доходяг», было сброшено в бывший крепостной ров уже в новом – 1939 году».

Кстати, по последним архивным изысканиям поэт умер все-таки в магаданских лагерях…

В июне 1940-го Надежде Яковлевне вручили свидетельство о смерти Мандельштама. Согласно этому документу, он скончался в лагере 27 декабря 1938 года от паралича сердца. Существует множество других версий гибели поэта. Кто-то рассказывал, что видел его весной 1940-го в партии заключенных, отправлявшихся на Колыму. На вид ему было лет семьдесят, и производил он впечатление душевнобольного…

Надежда Яковлевна поселилась в Струнине, поселке Московской области, работала ткачихой на фабрике, затем жила в Малоярославце и Калинине. Уже летом 1942-го Анна Ахматова помогла ей перебраться в Ташкент и поселила у себя. Здесь жена поэта окончила университет и получила диплом преподавателя английского языка. В 1956-м она защитила кандидатскую диссертацию. Но только через два года ей разрешили жить в Москве…

«Характер у нее своенравный, – вспоминает ташкентская писательница Зоя Туманова, в детстве учившаяся у Надежды Яковлевны английскому языку. – Ко мне она добрей, чем к мальчишкам, иногда ласково треплет по волосам, а друзей моих всячески шпыняет, словно испытывая на прочность. В отместку они выискивают в книжечке стихов Иннокентия Анненского строчки – «Ну, прямо про Надежду! Слушай»:
Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос…»

Увидев у преподавателя толстый фолиант на итальянском, дети спросили: «Надежда Яковлевна, вы и по-итальянски читаете?» «Детки, две старые женщины, всю жизнь занимаемся литературой, как же нам не знать итальянского?» – ответила она.

Надежда Яковлевна дожила до того времени, когда стихи Мандельштама уже можно было перенести на бумагу. И стихи, и «Четвертую прозу», и «Разговор о Данте» – все то, что она запомнила наизусть. Мало того – еще успела написать и три книги о муже… Ее воспоминания впервые были напечатаны на русском языке в Нью-Йорке в 1970 году. В 1979-м вдова поэта безвозмездно передала архивы Принстонскому университету (США).

Когда Надежда Яковлевна получала гонорары из-за границы, то многое раздавала, а то просто брала своих приятельниц и вела их в «Березку». Отцу Александру Меню она подарила меховую шапочку, которую в ее кругу называли «Абрам-царевич». Множество знакомых ей женщин ходило в «мандельштамках» – так они сами прозвали коротенькие полушубки из «Березки», подаренные Надечкой. И сама она ходила в такой же шубке…

Из архивных публикаций последних лет известно, что Надежда Яковлевна пыталась устроить свою жизнь в личном плане еще в то время, когда муж находился в заключении, да и после тоже. Не получилось… Однажды она призналась:

«Я хочу говорить правду, только правду, но всю правду не скажу. Последняя правда останется со мной – никому, кроме меня, она не нужна. Думаю, даже на исповеди до этой последней правды не доходит никто».

Мандельштама полностью реабилитировали только в 1987-м. Не обошлось, по российской традиции, и без крайностей – произведения пусть и даровитого, но все-таки не в полную меру раскрывшего свой творческий потенциал автора зачастую ставятся в один ряд с шедеврами Пушкина…

Надежда Яковлевна Мандельштам

Воспоминания

Бабье лицо уставилось в стекло окна, и по стеклу поползла жидкость слез, будто баба их держала все время наготове.

Только то крепко, подо что кровь протечет. Только забыли, негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он - закон крови на земле.

ПлатоновДостоевский. Из записных книжек

Майская ночь

Дав пощечину Алексею Толстому , О. М. немедленно вернулся в Москву и оттуда каждый день звонил по телефону Анне Андреевне и умолял ее приехать. Она медлила, он сердился. Уже собравшись и купив билет, она задумалась, стоя у окна. «Молитесь, чтобы вас миновала эта чаша?» - спросил Пунин, умный, желчный и блестящий человек. Это он, прогуливаясь с Анной Андреевной по Третьяковке, вдруг сказал: «А теперь пойдем посмотреть, как вас повезут на казнь». Так появились стихи : «А после на дровнях, в сумерки, В навозном снегу тонуть. Какой сумасшедший Суриков Мой последний напишет путь?» Но этого путешествия ей совершить не пришлось: «Вас придерживают под самый конец», - говорил Николай Николаевич Пунин, и лицо его передергивалось тиком. Но под конец ее забыли и не взяли, зато всю жизнь она провожала друзей в их последний путь, в том числе и Лунина.

На вокзал встречать Анну Андреевну поехал Лева - он в те дни гостил у нас. Мы напрасно передоверили ему это несложное дело - он, конечно, умудрился пропустить мать, и она огорчилась: все шло не так, как обычно. В тот год Анна Андреевна часто к нам ездила и еще на вокзале привыкла слышать первые мандельштамовские шутки. Ей запомнилось сердитое «Вы ездите со скоростью Анны Карениной», когда однажды опоздал поезд и - «Что вы таким водолазом вырядились?» - в Ленинграде шли дожди, и она приехала в ботиках и резиновом плаще с капюшоном, а в Москве солнце пекло во всю силу. Встречаясь, они становились веселыми и беззаботными, как мальчишка и девчонка, встретившиеся в Цехе поэтов. «Цыц, - кричала я. - Не могу жить с попугаями!» Но в мае 1934 года они не успели развеселиться.

День тянулся мучительно долго. Вечером явился переводчик Бродский и засел так прочно, что его нельзя было сдвинуть с места. В доме хоть шаром покати - никакой еды. О. М. отправился к соседям раздобыть что-нибудь на ужин Анне Андреевне… Бродский устремился за ним, а мы-то надеялись, что, оставшись без хозяина, он увянет и уйдет. Вскоре О. М. вернулся с добычей - одно яйцо, но от Бродского не избавился. Снова засев в кресло, Бродский продолжал перечислять любимые стихи своих любимых поэтов - Случевского и Полонского, а знал он поэзию и нашу, и французскую до последней ниточки. Так он сидел, цитировал и вспоминал, а мы поняли причину этой назойливости лишь после полуночи.

Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке - газа еще не провели, и я готовила нечто вроде обеда в коридоре на керосинке, а бездействующая газовая плита из уважения к гостье покрывалась клеенкой и маскировалась под стол. Кухню прозвали капищем. "Что вы валяетесь, как идолище, в своем капище? - спросил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. - Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели… " Так кухня стала капищем, и мы сидели там вдвоем, предоставив О. М. на растерзание стихолюбивому Бродскому, когда внезапно около часа ночи раздался отчетливый, невыносимо выразительный стук. «Это за Осей», - сказала я и пошла открывать.

За дверью стояли мужчины - мне показалось, что их много, - все в штатских пальто. На какую-то ничтожную долю секунды вспыхнула надежда, что это еще не то: глаз не заметил форменной одежды, скрытой под коверкотовыми пальто. В сущности, эти коверкотовые пальто тоже служили формой, только маскировочной, как некогда гороховые, но я этого еще не знала.

Надежда тотчас рассеялась, как только незваные гости переступили порог.

Я по привычке ждала «Здравствуйте!», или «Это квартира Мандельштама?», или «Дома?», или, наконец, «Примите телеграмму»… Ведь посетитель обычно переговаривается через порог с тем, кто открыл дверь, и ждет, чтобы открывший посторонился и пропустил его в дом. Но ночные посетители нашей эпохи не придерживались этого церемониала, как, вероятно, любые агенты тайной полиции во всем мире и во все времена. Не спросив ни о чем, ничего не дожидаясь, не задержавшись на пороге ни единого мига, они с неслыханной ловкостью и быстротой проникли, отстранив, но не толкнув меня, в переднюю, и квартира сразу наполнилась людьми. Уже проверяли документы и привычным, точным и хорошо разработанным движением гладили нас по бедрам, прощупывая карманы, чтобы проверить, не припрятано ли оружие.

Из большой комнаты вышел О. М. «Вы за мной?» - спросил он. Невысокий агент, почти улыбнувшись, посмотрел на него: «Ваши документы». О. М. вынул из кармана паспорт.

Проверив, чекист предъявил ему ордер. О. М. прочел и кивнул.

На их языке это называлось «ночная операция». Как я потом узнала, все они твердо верили, что в любую ночь и в любом из наших домов они могут встретиться с сопротивлением. В их среде для поддержания духа муссировались романтические легенды о ночных опасностях. Я сама слышала рассказ о том, как Бабель, отстреливаясь, опасно ранил одного из «наших», как выразилась повествовательница, дочь крупного чекиста, выдвинувшегося в 37 году. Для нее эти легенды были связаны с беспокойством за ушедшего на «ночную работу» отца, добряка и баловника, который так любил детей и животных, что дома всегда держал на коленях кошку, а дочурку учил никогда не признаваться в своей вине и на все упрямо отвечать «нет». Этот уютный человек с кошкой не мог простить подследственным, что они почему-то признавались во всех возводимых на них обвинениях. «Зачем они это делали? - повторяла дочь за отцом. - Ведь этим они подводили и себя, и нас!»… А «мы» означало тех, кто по ночам приходил с ордерами, допрашивал и выносил приговоры, передавая в часы досуга своим друзьям увлекательные рассказы о ночных опасностях. А мне чекистские легенды о ночных страстях напоминают о крошечной дырочке в черепе осторожного, умного, высоколобого Бабеля, который в жизни, вероятно, не держал в руках пистолета.

В наши притихшие, нищие дома они входили, как в разбойничьи притоны, как в хазу, как в тайные лаборатории, где карбонарии в масках изготовляют динамит и собираются оказать вооруженное сопротивление. К нам они вошли в ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая 1934 года.

Проверив документы, предъявив ордер и убедившись, что сопротивления не будет, приступили к обыску. Бродский грузно опустился в кресло и застыл. Огромный, похожий на деревянную скульптуру какого-то чересчур дикого народа, он сидел и сопел, сопел и храпел, храпел и сидел. Вид у него был злой и обиженный. Я случайно к нему с чем-то обратилась, попросила, кажется, найти на полках книги, чтобы дать с собой О. М., но он отругнулся: «Пускай Мандельштам сам ищет», - и снова засопел. Под утро, когда мы уже свободно ходили по комнатам и усталые чекисты даже не скашивали нам вслед глаза, Бродский вдруг очнулся, поднял, как школьник, руку и попросил разрешения выйти в уборную. Чин, распоряжавшийся обыском, насмешливо на него поглядел: «Можете идти домой», - сказал он. «Что?» - удивленно переспросил Бродский. «Домой», - повторил чекист и отвернулся. Чины презирали своих штатских помощников, а Бродский был, вероятно, к нам подсажен, чтобы мы, услыхав стук, не успели уничтожить каких-нибудь рукописей.